ПАМЯТЬ
Убогие краски летнего вечера сорок пятого года
впечатались в генную память:
длинный серый забор,
за ним — бараки военнопленных;
у забора — шестилетний вихрастый мальчишка—
полуголодное дитя кровавого века;
тонкая ручонка просунута в щель,
на потной детской ладошке — сокровище:
липкий кусок рафинада.
«Дяденька фриц, ну, пожалуйста, поиграй! -
Губная гармоника лихо выводит:
«Всё пройдёт, мой милый Августин,
Августин, Августин...»
Грубоватая немецкая мелодия
ласкает детское ухо,
привыкшее к взрывам бомб и вою сирен,—
мальчишка зачарованно слушает,
безгрешный в своём неведении
о далёком грядущем,
которому через много лет
суждено стать моим прошлым,
ибо этот мальчишка — мой отец.
***
Ночь упала в ладонь перезрелым плодом:
под чёрной тугой кожурою — сочная мякоть
запахов, звуков и жестов, что вызрели за день,
соткав невесомую плоть таинственных слов,
которые на рассвете оживут под чьим-то пером
и станут стихами.
ПОЭЗИЯ
Очарованным странником блуждая
по извилистым путям причудливых ассоциаций,
лёгкой бабочкой перелетая
с метафоры на метафору,
расцвеченную изощрённой фантазией,
жадно вслушиваясь
в трепетное мерцание изысканных рифм,
упоённо плескаясь в тихой заводи
журчащих ассонансов и аллитераций,
забываешь, как страшен и жесток
окружающий мир.
О блаженное беспамятство,
как недолго ты длишься!
***
Слово... Кромешная тьма.
Сияющий свет.
Удар в спину.
Бальзам на рану.
Приговор без обжалованья.
Сокровенный обет.
Несмываемое пятно.
Золота драгоценные граммы.
Слово...
Спасительная соломинка.
Камень, что тянет ко дну.
Мост через пропасть.
Гранитная глыба.
Облако воздушное...
Слово...
Я любое пойму и приму,
кроме, пожалуй,
лживого и равнодушного.
АКВАРЕЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Взгляд, лениво скользнув по стене,
споткнулся о раму и,
сместившись на плоскость листа,
незаметно увяз
в бесформенных мазках сероватого цвета,
растекшихся по бумаге,
сквозь которые медленно проступали,
преобразуя плоскость в пространство,
клочья предрассветного тумана,
и глубже, сквозь них,
силуэты домов, и сады, и кусты ивняка,
застывшие над сонной рекой,—
распластанный по листу
осколок смутного сна,
сдобренный вкусом
щемящей тоски об ушедшей весне,—
миг забытой безмятежности и счастья,
остановленный кистью,
но, вопреки иллюзии авторского всесилия,
растворённый во времени,
как в кислоте, — навсегда...
Я свеча...
А. Тарковский
День затих. Всё живое отходит ко сну.
Время сбавило шаг, застывая на стрелках, как пена.
Воздух пахнет опавшей листвой — горьким запахом тлена.
Ветер что-то бормочет, баюкая в небе большую звезду.
Спящий мир провалился во тьму, как в слепую дыру.
День и ночь, жизнь и смерть — это слишком неравная мена.
Только я — не свеча, не погасну на стылом ветру:
у окна до зари просижу,
как-нибудь эту ночь пережду
и увижу рассвет, что придёт поутру.
Он придёт и отпустит на волю из тёмного плена.
ОСЕНЬ В ЛОНДОНЕ
Что мне Париж со своим Божоле-
хвастун, лягушатник и сноб,
если в Лондоне осень
приготовила терпкий коктейль
по рецепту мистера сплина: с
сонный Сохо за окнами паба
ксерокопией древней саги
подколот к вечернему списку
осенней хандры, листопада и сумерек,
пахнущих морем — чешуёй мёртвых рыб
и мазутом незамолкающих доков.
Дёготь ночи здесь пьётся легко,
словно портер, тягучий и чёрный,
согревая, но не веселя.
Взгляд упирается в запотевший стакан,
тщетно ища пресловутое дно — пристанище истины,
но паб ещё не закрыт, и есть время понять:
истина обитает не здесь.
Что мне Рим со своим Колизеем—
подгулявший плебей,
нацепивший тогу патриция,
если в Лондоне осень,
облачённая в царственный пурпур,
ворожит над грядущим,
глядя в «Лондонский глаз»—
колесо обозрения, стальной паутиной
нависшее над Лэмбетом, — оживший фантом
воспалённого бреда обезумевших технократов,
укравших у Ангелов право летать.
В прозрачной кабине стеклянного кокона
поднимаясь всё выше и выше,
сладко грезить о птичьем полёте, но,
повинуясь неумолимым законам Ньютона,
достигнув вершины, опускаешься вниз,—
туда, где из клочьев тумана
бессильно грозит небесам одинокий Биг Бэн,
где чёрной тенью прячется в сумраке
ажурная громада Вестминстер-Холла
и бурая Темза вяло струит на восток
свои сонные воды, чтобы выплеснуть в море.
Взгляд упирается в серый гранит берегов,
но спуск ещё длится и длится,
и есть время понять: свобода — это парение.
Что мне Берлин — толстый бюргер, лениво жующий
пресную жвачку минувших веков,
если в Лондоне осень при свете ночных фонарей,
припав к площадям, читает анналы былого
по трещинкам на асфальте, как по книге времён.
Машины спешат по Кенсингтон-роуд
мимо спящих домов. Там уют, и тепло,
и горящий камин навевает блаженную дрёму,
сквозь которую ощущаешь, острее, чем прежде,
как в опустевшем Хайд-парке
с ветки клёна упал пожелтевший листок,
прозрачный, точно кожа младенца.
Он уже умер, но, не зная об этом,
слепо летит в темноте, подхваченный ветром,
и медленно опускается на траву—
беззащитен, жалок, нелеп.
Теперь это — мусор, и утром его уберут.
Взгляд упирается в землю, но утро ещё не настало,
и есть время понять: смерть не бывает права.
Что мне чванливый Мадрид,
обжигающий перцем кровавой корриды,
если в Лондоне осень гуляет по Пиккадилли,
воскрешая в памяти прошлое,
бывшее не со мной, но ставшее частью меня...
Лондон, мой Лондон, древний и вечно юный,
я — твой кленовый листок,
я — пылинка твоих перекрёстков.
Ветер времени унесет меня прочь,
но я навсегда останусь с тобой,
ибо имя моё ты вознёс к небесам
на шпилях собора Святой Елены...
Взгляд упирается в небо, но сегодня безветренно,
и есть время понять: права только жизнь.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ДОЖДЬ.
Вокруг никого, только этот город, промокший
под холодным дождём,
и я — случайный прохожий
бесцельно бреду по Невскому,
слушая тихие всплески
дождя в лужах.
Мой город, ты снова слегка простужен,
но дождь не станет преградой
у меня на пути. Нет, не надо,
не предлагай мне полупустой троллейбус,
я всё равно пойду пешком и немного согреюсь,
отогрею душу, застывшую в разлуке с тобой:
ты — мой
весь, без остатка — эти площади,
улицы, парки, дворцы и каналы,
в которых ветер полощет
изорванное покрывало
опавшей листвы;
мне под ноги ложатся мосты,
выгибая горбатые спины,
а я всё иду, упиваясь тоской и дождём-
так пьют драгоценные вина,—
смакуя каждый миг, чем-то похожий на сон,
и сердце моё, этого города вечный невольник,
тихо заплачет в унисон
с Ангелом, что к здешнему небу навек пригвождён,
как бабочка, длинной иглой Петропавловской колокола
