Мила Клявина

Продолжение рассказа "Семь цветов радуги"

Всего лишь миг зависал он в воздухе, но и этого оказалось достаточным, чтобы заболеть «звездной» болезнью и, возвращаясь вниз, врезаться в своих партнеров, сбивая сотни раз выверенный ритм движений и нарушив красоту полета.

Мячи раскатились по манежу, а жонглер, растерянный и огорченный, кинулся их собирать, низко опустив голову и скрывая свое пунцовое от стыда лицо.

Зрительный зал неодобрительно зашумел, кое-где раздались снисходительные аплодисменты. И внезапно все смолкло, ожидая развязки. Даже дирижер перестал махать палочкой и оркестр замер...

— Что ты наделал, задавака? Как ты мог подвести такого замечательного Мастера, скромного труженика, не лезущего в отличие от тебя за громкой славой? — осуждающе накинулись мячи. Конечно, их никто не слышал, ни сам жонглер, ни зрители. Только виновник происшествия, сброшенный с высоты несостоявшегося триумфа,

как-то сник и, растеряв весь пыл азарта, лихорадочно соображал: «А что же дальше?»

Если жонглер, разочаровавшись в себе, убежит с манежа, то, возможно, уже никогда не возьмет в руки мячи, а значит, никогда больше не взлетит он под самый купол и с замиранием сердца не совершит там головокружительные трюки, вызывая восторг публики и радуясь своим выдающимся способностям.

— Нет-нет, только не это! — Быть просто желтым мячом он уже не мог, поэтому надо как-то упросить жонглера попробовать еще раз...

Жонглер собрал раскатившиеся мячи и поместил их на двух ладонях, в одной — три, в другой — четыре, обласкав взглядом и еще не решив, будет ли он бросать их снова или обратиться в позорное бегство, вычеркнув из своей жизни долгие, изнурительные тренировки.

— Один за всех! — выкрикнул вдруг желтый мяч.

— Все за одного! — откликнулись остальные мячи и замерли в томительном напряжении.

И жонглер решился. Сердце бешено колотилось в груди, на лбу выступил холодный пот. А вдруг снова провал?

Теперь жонглер первым подбросил в воздух тот злополучный желтый мяч, который так подвел его, а затем остальные шесть.

Вот уж где можно было возгордиться. Быть первым — какая честь! Но желтый мяч больше не желал задирать нос, если от этого зависели все, и поэтому старательно кувыркался до тех пор, пока жонглер вновь не обрел силу духа и сам не прервал каскад изумительных трюков.

Зрители сотрясли шапито аплодисментами. Оркестр грянул победный туш. А жонглер впервые обвел глазами, полными невыкатившихся слез, ликующий цирк, прижал к груди своих разноцветных партнеров и... простил желтому мячу свою прежнюю обиду,

ведь в том, что произошло, был, несомненно, виноват и он сам.

А потом жонглер в последний раз выпустил на волю свои легкокрылые мячи, только теперь в определенной последовательности: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый и над манежем тотчас появилась радуга, яркая, разноцветная, возвещая блистательный успех и рождение нового Артиста. 

ТРИКО С БРИЛЛИАНТАМИ ПОТА

Юная гимнастка, недавняя выпускница циркового училища, крутила сальто. Крутила терпеливо и старательно, многократно и без устали повторяя давно отработанный трюк. Но так ее учили — доводить все до совершенства, чтобы зрители, придя после трудового дня на представление в цирк, могли видеть только безукоризненного исполнение номера и красивых, улыбающихся артистов. Падения, ушибы, травмы, боль, слезы, разочарования — это все там, на репетициях или за плотным форгангом, куда не проникает посторонний взгляд.

Гимнастка устала. Все чаще вздымалась грудь, и мелкие бисеринки пота покрыли лицо и шею. Но она не сдавалась, не желая поддаться слабоволию и прервать налаженный рабочий ритм.

Разбег, подскок, группировка, стремительный переворот тела в воздухе через голову и легкое приземление на ноги с неизменной улыбкой и традиционным комплиментом.

И так много, много раз подряд... Волосы растрепались, трико намокло и прилипло к телу. Только полная уверенность в сегодняшнем успехе заставила гимнастку немного расслабиться. Она посмотрела на часы и улыбнулась, теперь уже не как артистка, а просто девушка, которая вспомнила о своем любимом.

Радостно напевая, она птичкой упорхнула с репетиционного манежа, чтобы не опоздать на свидание и успеть подготовиться к вечернему представлению.

Приняв душ и повесив трико в костюмерной, она, ничего не подозревая, торопливо застучала каблучками по лестнице.

А в это время...

— Фи, — скривив свое прелестное личико, тотчас фыркнула знаменитая примадонна всех костюмов, увешанная страусиными перьями, за которыми даже не просматривалась ткань. Какое вы имеете право висеть рядом с нами?

Гимнастическое трико смущенно молчало. Оно вообще было скромным и старалось держаться незаметно.

Кругом висели такие роскошные наряды из парчи, шелка и бархата, с отделками из золоченой тесьмы и тончайших кружев. Маленькие блестящие кружочки их украшений переливались всевозможными цветами, когда на них падал луч солнца. Можете представить, как они сверкали в ярком свете прожекторов, будучи на

манеже.

— Это просто убожество! Мы все, такие из себя... и какое соседство! — метал искры гнева бархатный сюртук.

— Оно совершенно не думает о нас. Вы только представьте, если я буду так дурно пахнуть, как обо мне подумают зрители, — задохнулась от возмущения кружевная туника, предназначенная для танцовщицы, чуть не падая с вешалки на пол, изобразив притворный обморок.

Трико никогда не было на выступлении гимнастки. Даже не могло выглянуть из-за форганга, потому что одевалось только для репетиций, а потому убиралось как можно дальше от предстоящего праздника. Оно никогда не видело настоящей цирковой публики, не слышало восторженных или, наоборот, недовольных криков. Но оно

не огорчалось из-за того, что успех и аплодисменты доставались другим, наверняка зная: завтра утром гимнастка снова наденет свое потертое, старенькое трико и будет отрабатывать новые трюки.

— У вас совсем нет вкуса, деточка. Ваш цвет уже не моден, да и макияж очень скверный. Вы, часом, не больны? Ишь, как вас скособочило, — надменно произнес ментик — короткая гусарская накидка с меховой опушкой.

— А запах, запах, — раздраженно перебила его туника, оправляясь от обморока и отстраняя как можно дальше свою юбку. — Каким дезодорантом вы пользуетесь? Он совсем не избавляет вас от пота.

— Вы только посмотрите на эти страшные подмышки, — недовольно проворчал парчовый камзол.

— Ох, мне плохо. Уберите отсюда эту дурнушку, — дерзко выкрикнула идеально отутюженная шелковая рубашка с накрахмаленным воротничком, нервно расстегивая и застегивая пуговицы.

— Я уже не говорю об украшениях, которые полностью отсутствуют. Ну, нельзя же так, право, не любить себя, — не унимался сюртук, поигрывая хоть и искусственными, но все же рубинами, и настраивая остальных своим наглым поведением.

Казалось, еще немного и в костюмерной разразится грандиозный скандал и настоящее побоище.

И только старый фрак, немало видевший на своем веку, скрестил на груди длинные рукава и, обмахиваясь фалдами, воскликнул:

— Замолчите, вертихвостки. Да и вы хороши, надменные франты. Знаете ли вы, что без этого простого, ничем не примечательногo трико не было бы всех вас...

— Как это? Почему? — раздалось отовсюду.

— Если бы артист надевал на репетицию кого-нибудь из вассловно не услышав расфуфыренных щеголей, продолжал черный фрак, — вы сами были бы пропитаны потом, и висели сейчас в более плачевном виде, растрепанные и оборванные, да и служили бы недолго...

— Какой ужас! Что он такое говорит?

— Трико — тренировочное, поэтому ему достается самая грязная работа, чтобы потом, на представлении, вы смогли бы блистать незапачканной внешностью, и своей нарядностью и опрятностью сделать номер артиста по-настоящему незабываемо красивым. Поэтому приглядитесь хорошенько. Кто сказал, что у трико нет украшений? Его красят бриллианты пота. Жаль, что вы этого не заметили и не отдали должной почести и уважения, что, несомненно, мало за такой тяжелый труд.

В костюмерной стало тихо. Только настенные ходики отмеряли время, да солнечный зайчик скользнул по стене, но, видя, что здесь играть не с кем, прыгнул в другую комнату...

Готовясь к представлению, артисты заходили в костюмерную, выбирая свои наряды, и каждый костюм, перед выходом на манеж, незаметно для человека, беззвучно кланялся самому обыкновенному трико, из которого от избытка чувств выкатывались бриллианты слез.